Какая она была?

Была она колеблющаяся и туманная похожая на гибкую 
тростинку поющую в ночи песни молочных лун Была 
она влажная и пряная горьким телом земли и солью всех
вод Была она воздушна ветром своих волос и пьяными
ароматами первой зари с ним и тонула тонула тонула в 
сплетении тел душ в неверном блеске звездных глаз в 
прерывающейся томительной музыке собственных слов 
неведомых ни ей самой ни одному языку на свете Слов-
имени-его слов-песен слов-мольбы о любви льющихся 
протяжно и глубоко из волнующейся груди из дальних
далей где она сама хмельная и восторженная качалась 
качалась качалась на простертых крыльях их первой ночи 
единственная и недосягаемая исполненная трепета свеч
больших белых птиц времени соединенности и
бесконечности себя самой Она была восхитительна в
струении первого желания она была раскрыта как пышная
роза в обожании жаркого лета она была самозабвенна и
нежна в верности себе…

…И когда он рассыпался звездами в бездне ее голубой
ночи, она тихо приняла этот дар и наполнила мир золотой,
мерцающей мудростью, имя которой – Любовь. 

…И когда он рассыпался звездами в бездне ее голубой ночи…

Она тихо внесла свою память,
Медленно опустила ее на тонкое, сверкающее лезвие…
И холодно, с нажимом провела ею от края до края…
В треске расходящихся тканей, в немом крике ее
собственного изумления и боли, в первых капельках 
золотой крови ее проглянул равнодушный рыбий глаз судьбы.
В его отраженном блеске ночь сворачивалась и опадала
бумажными лохмотьями, открывая сумеречные, стеклянные
лилии сознания. Тысячи мотыльков ее бледных смыслов
облепили горизонт, вжимая его в тусклые стены комнаты.
Время, вытянувшись в пронзительный птичий крик, гасило
луны и нанизывало мелкую дрожь ее святынь, призваний,
взвешенности всех ее «до» и «после» и повторялось,
повторялось, повторялось тысячекратным эхо, сворачиваясь в 

огромную, глухую улитку неведомого ему слова «НИКОГДА».
Она была восхитительна в своей слепоте, в соединенности
с грубыми каменными идолами собственной судьбы и
судьбы мужчин иного, безымянного круга. 
Она была – одна из многих: самозабвенна и тверда в
предназначенности долгу, обыденности, скользкой
жертвенной наготе плоти и обреченности разума, 
проступающих сквозь лоскуты их 
первой торжественной ночи.

…И когда он рассыпался звездами…
Тогда холодной мраморной рукой она вложила
хрусталик удушья в самую середину горла его. 
Острый, как бритва, свист тишины рассек ему грудь,
И сердце его камнем пало с золотых небес,
плеснувшись большой ржавой каплей у нее под ногами…

Она встала, 
   надела джинсы 
          и твердой походкой пошла домой, 
волоча его догорающий звездный шлейф
по мокрому, 
             грязному асфальту 
                                     летней ночи.